… Когда уже дописывала, сорвалась. Ручка поехала по листу, оставляя на нём кардиограмму, разрывая бумагу, царапая стол. Лицо зарылось в строчки и задрожало, скомкалось, как испорченное письмо…Лишь через полчаса, выплакав и выпив пол литровую (белую, с красными петушками) чашку чая с успокоительной мятой и полюбившимся корнем имбиря, Нина собралась для новой попытки. Глубоко вздохнула - и ручка, будто собака, сорвавшаяся с поводка на дразнившую кошку, помчалась.

Кто для меня ты теперь, Иван?

«Здравствуй, Иван. Горько и больно называть тебя так, а не Ванечка, как раньше. Да, видно, по-другому теперь нельзя. Там, глядишь, Иваном Петровичем заделаешься. По отношению ко мне. Чужим для меня человеком…

Впрочем, ты и так им стал. Давно. Только я, дура, узнала об этом лишь на днях…»

Она на миг остановилась, взглянув на письмо от НЕЁ, змеюкой замершее на краю стола. А потом опять застрочила аккуратным мелким почерком - на удивление разборчивым для врача.

«Обиднее всего, что сердце моё - глупое, бабье, любящее тебя сердце - ничего-то не подсказывало. Не ёкнуло никогда. Не защемило. А Вы, оказывается, уже восемь лет как вместе. Аккурат как Серёженьке нашему».

Нина всхлипнула, но удержалась. И скорее, пока не прорвало плотину слёз (откуда они только берутся - столько выплакано-то за последние сутки!), продолжила писать.

«Я и не знала бы ничего, кабы не эта весточка. От ТОЙ, что теперь с тобой. И это вдвое, втрое злее, чем если бы сам во всём признался. А ведь ты никогда не был трусом. Помнишь, как расшвырял трёх хулиганов, которые к нам пристали, когда после танцев меня провожал? Это второе наше свиданье было или третье? Запамятовала уже… Старею, наверное. А как в шторм девчушку на море спас? Все дрейфили, бегали по берегу да орали, а ты сиганул с пирса и… Да и в забое пахать - смелость нужна немалая. А тут просто сказать - и не смог. Ладно, в глаза стыдно было. Ну, написал бы! Ты, а не ОНА…

Если верить этой зазнобе твоей (а чего ж не верить, когда знает о тебе такое, чего случайным людям неведомо), встретились вы в кафе, где ты с бригадой рождение Серёжки обмывал. Вспоминаю теперь, что, забирая нас из роддома, был какой-то пришибленный. То, значит, чувство вины из тебя выглядывало. Я же думала, после обмывания никак в себя не придёшь. Знаю ведь, что пить ты не мастер - головой потом маешься с неделю. А, может, придумываю теперь, и не было никакой виноватости во взгляде? Я ведь больше на сына тогда глядела, чем на тебя.

Да что я? Мама моя тоже тебя никогда ни в чём не подозревала. А уж она, следователь, могла бы «следы преступления» заметить. Но ты, сирота, для неё всегда был «сыночком». Своих Бог не дал, так на тебя надышаться не могла… Грех так думать, но, может и к лучшему, что не дожила до этих дней. Так ты для неё «сыночком» и остался.

А кто для меня ты теперь, Иван? Кто!?».

Бегство на Север

Пришлось опять пить чай. Глотать валидол. Курить на балконе, радуясь, что сын и дочь в школе. И никто не поймает её на дурной привычке. А там зубы почистит, жвачку в рот вбросит. Сигареты и окурки в сумочке спрячет и позже в урне похоронит. Лет двадцать не курила. Вчера вот сорвалась, как письмо получила это растреклятое. Но зарок себе дала: пачку добьёт - и баста!

Пока курила, всё разглядывала прошлогоднее фото. Это когда Ваня (Иван? Иван Петрович?) в отпуск приезжал после двухлетней разлуки. В Крыму они тогда так хорошо отдохнули, деток на её родителей оставив. Ну не было в нём и капли фальши! Такой родной, заботливый, желанный. «Как же так можно было? Как?!» - шёпотом спросила у него - загорелого, мускулистого, обнимающего её на фоне Чёрного моря.

Иван, конечно, не ответил.

«Я теперь перебираю свою жизнь, что монах чётки. Всё выискиваю - в чём была не права. Где недоласкала, недолюбила. Докапываюсь, когда ты вёл себя, будто блудливый кот. И ничего не нахожу. И это страшно! Получается: или ты прекрасный враль, совершенно не переживающий из-за того, что спишь с другой, пока я кручусь дома с двумя детьми; или я - слепая идиотка, никогда тебя не любившая. Иначе хоть что-то бы да почувствовала. Но нет. Ни когда говорил о том, что посидишь с ребятами, ни вдруг проснувшаяся тяга к походам на стадион - поболеть «вживую», ни участившаяся рыбалка (где первые две буквы надо бы заменить на одну) - НИ-ЧЕ-ГО не натолкнуло меня на мысль о другой.

А ОНА была. Крала тебя у меня сначала по часам, а потом всё больше и больше. Даже, когда ты вдруг захотел на Север - так сильно, просто мочи нет, я не брала дурного в голову. Воспротивилась сперва, не хотела тебя отпускать. Ты же год обхаживал-уламывал. Как когда-то, когда замуж звал. Детками прикрывался: мол, заработаешь на тамошних шахтах на их будущее. Уговорил таки. И уехал. С НЕЙ.

Ой, как трудно нам тут без тебя было! Как Серёжа плакал, что не с кем теперь в футбол поиграть (ты с ним так играл, что всем мальчишкам завидно было), под потолок никто не подбросит, на плечах не повозит. Анечка, та держалась. Она у нас такая, вся в себе. В тебя, наверное. Но я-то видела, как ей тягостно. И в школе съехала тогда, и курить начала. Еле опять её к рукам прибрала. О себе уж молчу. Мать-одиночка при живом-то муже…

А тебе, оказывается, было хорошо. И постель грели, и любимыми блинчиками с печёнкой и яйцом кормили (ОНА, дрянь, мне и про это написала). Нам же сообщал о тяготах климата, притирке к новому коллективу, о том, как скучаешь».

Гроза и чувства

Она и не заметила, как задремала... Буквально на пару минут, уронив голову, полную тяжких мыслей и всё ещё не выплаканного горя, на сложенные на столе руки.

За окном опять гремело... На Донецк накатывала гроза. Мирный город радовался ей. Он ещё не знал, что годы спустя будет вздрагивать от каждого раската грома, гадая: а вдруг опять обстрел? Он тогда не знал о том, как горек вкус измены, после которого еда превращается в пепел, а душа - в мокрого, несчастного котёнка, ютящегося где-то в уголке и мяукающего-плачущего о вчерашнем дне. Дне, когда рядом была мама. Когда всё было просто, спокойно и тепло.

Нина беспокойно глянула на часы... Вскоре должны прийти дети. Хотя бы успели. Не хватало ещё, чтобы промокли. Серёжу,вон, едва выходила после очередной простуды. Температура шкалила за 39, а он то метался по кровати, то лежал тихий-тихий и постанывал: «Папка... Где же ты, папка?»

«Когда в прошлом году вырвался в отпуск, я словно ожила. А детвора как на тебе висла! Ты казался таким счастливым… Наверное, и был им. Тогда. Хотя, кто тебя поймёт… Может, целуя меня, ты представлял себе ЕЁ.

Интересно, что подтолкнуло эту… к письму? Ты, увидев нас, хотел вернуться? ОНА устала ждать, когда сам решишься расставить все точки над “і”? Или, в самом деле, как пишет, забеременела?

Впрочем, это теперь не важно… Ты подарил мне хорошие годы и прекрасных детей. За это - спасибо. Ну, а что сволочью оказался - так тебе с этим жить.

Давай только разведёмся по-быстрому. Чтобы твой сибирский малыш (если он имеет место быть) родился в браке. Но даже если слова о нём - ложь, всё остальное - правда. Я это ЧУВСТВУЮ. Куда лучше, чем когда-либо чувствовала тебя».

Сказать: «Прости»

Письмо это отец, порвавший связи со своей донецкой семьей, показал мне пару недель назад. Он умирал в больнице от рака, уже сведшего в могилу мать. И хотел, чтобы я знал о сводных брате и сестре. Теперь я знаю.

... В аэропорт я отправился сразу после того, как отнёс завтрак на могилу родителей. Сейчас лечу в Киев. Там живёт моя сводная сестра, Анна. Я нашёл её в «Фейсбуке», мы связались, пообщались. И она согласилась увидеться. Я знаю, что в её стране идёт война. Я знаю, что кладбище, где покоится женщина, которая являлась матерью моих сводных сестры и брата, скорее всего, уничтожили обстрелы (оно было рядом с превратившимся в одну большую могилу донецким аэропортом). Я знаю, что Сергей сейчас воюет где-то на Донбассе, защищая единство своей Родины.

Я не знаю, кто прав, кто виноват в этой войне. Мне кажется, в ней заинтересованы очень многие. И с телеэкранов о ней тоже врут очень многие. Но я точно знаю, что не боюсь лететь в Украину. Не боюсь заглянуть в глаза той, у кого моя мама украла отца. Не боюсь прошептать ей в глаза: «Прости». Не только за то, что сделала когда-то моя мать. Но и за то, что сейчас делает моя страна..

Сказать «Прости» и, возможно, остаться... Потому что в России мне всё тяжелее дышать. Потому что мои корни - в Украине. Потому что я верю в прощение и прозрение. И, поверьте, я такой не один.