Не стало легенды донецкого филфака

Умер основатель Донецкой филологической школы, профессор кафедры теории литературы Донецкого национального университета, доктор филологических наук 77-летний Михаил Гиршман.
Об этом прискорбном факте сообщил заведующий кафедрой русского языка в ДонНУ (той его части, которая осталась в Донецке) Вячеслав Теркулов, написав на своей странице в ФБ:"Умер великий ученый. Основатель Донецкой филологической школы Михаил Моисеевич Гиршман. Вечная память".
В "Википедии" о Гиршмане рассказано довольно сухо:
"Спектр научных интересов литературоведа широк: от изучения ритма стиха и прозы как необходимого условия построения целостности к философскому осмыслению произведения как диалога и события (в том смысле, который вкладывал в это понятие М. М. Бахтин).
Среди его работ: общетеоретические работы о смысле понятия художественной целостности, о современном понимании этой важнейшей категории литературной теории, составляющей основу его концепции. Именно через понятие целостности им даются определения таких ключевых понятий, как художественное произведение и художественность литературы.
Одним из главных научных открытий Гиршмана стала разработанная им в 1970-е годы концепция ритма прозы, согласно которой в ней, как и в стихе, неизбежно действуют ритмические закономерности. Причём не тот абстрактный "ритм вообще", о котором пишут многие литературоведы, а вполне объективный, поддающийся научному описанию не в меньшей степени, чем стихотворный — только более сложный и вариативный по сравнению с элементарным ритмом стихотворной речи.
Многие статьи М. М. Гиршмана связаны с пониманием литературы как формы коммуникации. С этой позиции Гиршман анализирует творчество Пушкина как единое целое, рассматривает творческий диалог Тютчева и Владимира Соловьёва, разбирает концепцию Бахтина и понятие "литературное произведение".
Михаил Моисеевич Гиршман — член Международной академии наук педагогического образования.
Участник и организатор многочисленных конференций в области семиотики, литературоведения, культурологии, эстетики, иудаики".

Куда интереснее читать выдержки из интервью с Гиршманом, опубликованное в газете "Наша жизнь":

"– Разговор о жизни обычно начинают с самого начала. Каким было это начало у Вас?
– Семья, в которой я в 1937 году родился, жила на станции Бира Хабаровского края, недалеко от Биробиджана. Затем – в Хабаровске. Мои родители были не религиозными, но достаточно традиционными евреями. Идиш, например, который они оба прекрасно знали, был у них языком взрослого общения. Они разговаривали на нем, когда нам, детям, не нужно было чего-то слышать.
–Наверное, так было во многих еврейских семьях?
– Думаю, что в религиозных семьях было не так. Но языка я в итоге не знаю. В этом смысле наша семья была тем, что я называю семьей советских евреев, где основным, родным языком был русский. Однако я – еврей по национальности. Я чувствую, и всегда чувствовал себя, безусловно, евреем, никогда об этом не забывал. Правда, ситуация жизненная была такова, что забыть об этом не давали. Когда мы переехали в Самару, и я пришел в 5 класс, в первый же день мне напомнили, кто я.
– Как это было?
– Это был 1949 год – время борьбы с космополитизмом. А Самара была городом с очень сильным бытовым антисемитизмом, особенно тогда – сейчас этого там меньше.
В 5 класс я опоздал: поскольку был переезд, я пришел в школу только 20 сентября. Я всегда учился отлично и очень старался в первый же день показать, что я сильный ученик и знаю не меньше, чем остальные. Видно, слишком старался. Сказали: "Жидовская морда, чего ты высовываешься?”. Побили. Я это хорошо помню. После этого меня перевели в параллельный класс. Страшно сказать, но теперь я думаю, что мне с тем инцидентом просто повезло: если бы я не оказался в другом классе, где был просто замечательный классный руководитель, моя жизнь сложилась бы гораздо хуже.
То столкновение для меня было потрясением. Но я не возненавидел окружающих, не обозлился. Наоборот. Я не знаю, чем это объяснить, но мне захотелось, чтобы меня любили, хорошо ко мне относились, и всю свою последующую школьную жизнь я добивался этого. Я старался быть нормальным учеником.
– То есть вписываться?
– Нет, не думаю, что просто вписываться. То было время, когда все-таки способность что-то хорошо делать или знать, хорошо учиться была приоритетной, тогда это ценилось, и ценилось больше, чем сейчас. Все школьные годы я был отличником. И все эти годы я искал каких-то возможностей понимания, общения, в том числе и с теми, которые были далеки от меня.
– То первое школьное проявление антисемитизма не породило зло?
– Не породило ни зла, ни ненависти, ни во мне, ни около меня, и я считаю это большой удачей в жизни. Да и на всю последующую жизнь мне очень везло на людей вокруг меня. Людей разных национальностей.
Я и потом сталкивался с разными формами государственного антисемитизма. Думаю, что не поступил в Московский университет по этой причине. Позже мне прямо было объяснено, что невозможно поступать в аспирантуру, я мог быть только соискателем, кем я и был. Но с  другой стороны, даже в этих объяснениях была некоторая помощь: мне всегда подсказывали, как все-таки можно.
– А как в семье Вас подготовили к подобным неприятностям?
– Специально меня к этому не готовили, но если я не озлился, то обязан  этим только родителям и старшим брату и сестре. Они меня сформировали в любви. Они меня просто очень любили. И это главное. Я был последний, младший в семье. Папе было 48 лет, когда я родился, а брату – 24 года. Я был любим, и я до сих пор это чувствую. И это помогает мне жить. Так что такая подготовка и была главной.
Да и слишком большого антисемитизма в жизни я не встретил. Я оказался вне Холокоста, а те, кто был старше, были в этом. Я оказался вне космополитизма – в этом отношении мне везло. В других условиях, может быть, моим родным языком мог бы оказаться и идиш. И была бы другая жизнь. Но это еще вопрос, жалею ли я о том, что сложилось именно так, что мой родной язык русский и специальность связана с ним.
– Ваша специальность – теория русской литературы? Откуда такой выбор?
– Я ведь в детстве слышал Пушкина, и русская литература – моя с детства. Позже я понял, что русская литература – одна из вершин мировой культуры, изучая которую, можно что-то существенное понять в себе самом и что-то существенное открыть, что это и глубокий смысл, и высокая ценность. Что такое искусство слова, что такое тайна искусства вообще? Выбор для меня был сделан классе в девятом.
И потом, у меня не было сознания, что, занимаясь русской литературой, я изменял еврейской. Мне кажется, где-то в глубине есть связь всех культур и всей литературы. Насколько значим для еврейской культуры Шолом Алейхем, но его без русской литературы не представить никак.
– Была ли в Вашей семье какая-то еврейская традиция, которая запомнилась, осталась в памяти на всю жизнь?
– Пасха. Маца. Иногда мама пекла ее сама. Маца – это для меня самое-самое. И до сих пор я не могу без мацы. Маца – это свято.
Еще помню праздничный стол – мама прекрасно готовила. Фаршированная рыба в Песах была особенно вкусной. Пасхальные истории Исхода. Вся галаха в нашей семье не соблюдалась. Родители ходили в синагогу, но нас к этому не привлекали: с их точки зрения тогда это могло быть опасным для нашей жизни. Субботу соблюдали в рамках представляемых жизнью возможностей. Очень строго соблюдалась Пасха и  пост в Йом Кипур. Это мы знали с самого детства.
В остальном мы были советской еврейской семьей. И сегодня я еврей, у которого родной язык русский и который кроме всего еще и гражданин Украины. Такой сложный комплекс я представляю и ответственен за него. И то, что я пытаюсь делать и делаю в университете - попытка отчасти соединить все эти ипостаси".

Гиршман был не простым человеком. Требовал очень и очень. Пересдавать к нему ходили толпами. Студенты даже сложили такие строки:

"В общаге нам пива не надо,
Не надо в общаге вина!
Одна только в жизни отрада -
Творенья М.М.Бахтина!"

Но он был, действительно, легендой...