Страницы Донбасса, опалённые войной: Дневник из подземелья-2

События нового века на охваченной войной Донетчине уже стали и, безусловно, еще станут сюжетами для множества произведений. В том числе - на основании дневников, которые ведут местные жители, вынужденные жить под обстрелами. Мы продолжаем (начало смотрите ЗДЕСЬ) публикацию одного из таких.

Стучат осколки о стропила...

День тридцать седьмой. Обстрелы продолжаются, лупят снарядами, минами и ещё какой-то гадостью, которая с шипеньем взрывается над крышами, а затем осыпает всё вокруг железным дождём. Бьют в основном по школе. Она очень старая, переживает вторую войну. Теперь к засевшим осенью сорок третьего года в её стенах осколкам добавились новые. Они ещё не успели заржаветь и поэтому выделяются на фоне кладки красного кирпича.
Правда, после того, как снарядом разворотило стоявшую за школой газораспределительную станцию, обстрелы стали менее интенсивными. Исходя из этого, напрашивается вывод: целью являлось не учебное заведение, а - газораспределительная станция.
- Чтобы у них руки-ноги отсохли и глаза полопались, - сказала Антонина, утвердив на электроплите кастрюлю с недоваренным овощным рагу. - Чтоб ваши жёны, как я, сутками в подвале мёрзли...
Послание, ясное дело, по адресу не дошло, что тут же получило подтверждение. Вновь треснуло в небе, и осколки защёлкали по стропилам.
- Неужели во всём городе не нашлось десятка рулонов рубероида или полиэтилена? - сердито спросила Антонина. - Или ты, кроме пивнушки, никуда не заходил?
Я традиционно промолчал. Надоело в сотый раз объяснять, что после артобстрелов с прилавков исчезло всё, чем можно прикрыть наготу стропил или затянуть выбитые взрывной волной окна.
- А если дожди? - вновь подала голос от электроплитки жена. - Что тогда?
- Если солнце, нужда в кровле невелика, а коль дождь, то ни один дурак на верхотуру не полезет, - философски заметил я.
Но лучше бы продолжал держать рот на замке. Может быть, не получил бы порцию словесных оплеух. Впрочем, Антонина из тех баб, которые позволяют себе облаять главу семейства без уважительной причины. Ведь видела же, стерва, что я два дня раком стоял на чердаке, подгоняя доски и листы ржавой жести, ради которых пришлось "раздеть" свинарник. Хотя и слабенькая защита, но воспрепятствовать проникновению атмосферных осадков в дом должна.
Однако грубостью на грубость не ответил. А всё потому, что вхожу в положение Антонины. Она, как белая медведица в жару, рычит по всякому пустяку, под глазами - нездоровая синюшность. И вдобавок ко всему, на горизонте обозначились первые признаки пещерной жизни.

Фугас в стеклянной упаковке

День сорок второй. Электроплиту пришлось на неопределённый срок вернуть в чулан, откуда её извлекли четыре дня назад. Говорят, перебило провода высоковольтки. Когда восстановят, одному Господу известно. И ещё самую малость - дежурному диспетчеру, который, ясное дело, опасается послать аварийную бригаду под обстрел.
Сегодня в посёлок впервые не пришла хлебовозка. Об этом злорадным тоном сообщила вернувшаяся из магазина жена.
- Напеки буцыков, - посоветовал я. - Заодно отвлечёшься от дурных мыслей.
- На чём печь прикажешь? - взвыла Анатонина. - На твоей глупой башке?
- Почему сразу на башке? Или забыла, что дровяной сарай забит полешками под крышу, и что
возле летней кухни имеется печка?
Похожую на стефенсоновский паровозик печку я слепил ещё позапрошлым летом, чтобы варить кашу собакам. Да и приготовленная на ней рыбная похлёбка уже была не супом, а настоящей ухой. А буцыки - это что-то вроде пирожков или лепёшек. В горячем виде они очень даже съедобны, но когда остынут, то обретают железную прочность. Продукт можно буцать кирзовым сапогом, но он от этого ничуть не деформируется. Отсюда и буцыки.
Прежде, чем зарядить печку охапкой полешек, я проверил - нет ли внутри посторонних предметов. Так я всегда делаю после одного памятного случая.
Антонине, видите ли, показалось, что я стал чаще обычного прикладываться к старинной четверти с перваком. Хотя и имел на то законное право: лето, отпуск, в саду-огороде полный ажур.
Вот и заныкала, дура, посудину в печку. А я, о том не подозревая, поставил собачонкам варить кашу. Хорошо, в этот момент пришёл за электродрелью сын бабы Насти, Митя. Кстати, на днях его выписали из больницы. На вид - краше в гроб кладут.
Стоим мы с ним возле калитки, о делах "девичьих" разговариваем. А оно как шандарахнет. Ведёрная кастрюля на три метра подскочила, асбестовую трубу и вовсе в огород зашвырнуло. Мы с Митькой чуть с катушек не съехали. Особенно, когда узнали, что это четверть крепчайшего самогона взорвалась.

Атакует бабка Лопушатница

День пятидесятый. Юбилей. У нас ЧП, которое выделяется даже на фоне регулярных бомбардировок. На берегу Провала произошёл бой, после него остался заглохший бронетранспортёр.
На поверженную технику мы с Мухой поглядели из-за кустов. Приближаться не стали, чего доброго заподозрят в мародёрстве. Но двое наших, дед Петро и дед Лопушатник, рискнули. И не прогадали.
Впрочем, это ещё с какой стороны посмотреть на выпавшее им везение. Нашли пяток бутылок водки, рюкзак рыбных консервов. Но нет, чтобы довольствоваться подарком судьбы, так деды прихватили ещё - и гранатомёт.
Так вот, накатили старые дурни по паре стакашек, закусили дармовыми консервами и давай карамультук обследовать. А он возьми да выстрели. И полетела граната не куда-нибудь, а прямиком в открытую дверь курятника деда Лопушатника.
Десяток кур вместе с петухом - наповал, по стенам курятника свежий помёт вместе с желтками размазан. Бабка Лопушатница виновных искать не захотела. Так отходила половой тряпкой обоих придурков, что у тех хмель из седых голов мигом улетучился.
Но ляд с ним, с курятником, пернатыми и познавшими вкус половой тряпки стариками-разбойниками. Хуже будет, когда по их стопам пойдёт ребятня. Это же сколько подростков погибнет, сколько калеками сделается...
А как жить дальше будут, какая доля малым человекам уготовлена? Хлеб, правда, в поселковые магазины начали завозить. Раз в неделю, но и на том спасибо. Теперь вся остановка - где взять денег, чтобы этот хлеб покупать?
Запасы-то, конечно, имеются у всякого, кто трудов тяжких не чурался. У нас, похоже, в крови - держать на чёрный день тысчонку-другую, да мешок соли. Только всё когда-нибудь кончается.
Особенно, если у разбитого корыта негаданно окажешься. Каждое утро звоню по мобильнику начальнику участка и великому щёголю Степанычу. А у того ответ один: "Пока не нужны мы с тобой. Сейчас только дежурные воду из шахты откачивают. Все остальные в бессрочном отпуске".
Автобаза, где Антонина двенадцать лет нормировщицей была, тоже стоит. Половина машин без бензина, другую - конфисковали на военные нужды.

Хватай мешки...

День пятьдесят пятый. С Антониной происходит что-то неладное. До войны со двора ни шагу, пока не нанесёт, как она выражается, обстановку на лицо. А сегодня пошла за хлебом, даже губы не накрасила.
Зато под глазами усилилась синюшность. И скупа стала на слово. Прежде держала меня в качестве громоотвода, ругала собак, Мусю, скворцов, когда те к винограду-растрёпке подкрадывались. Но теперь больше молчит. Даже лишнюю чарку приму - всё равно молчит.
И вообще, народ как-то резко опустился. Позавчера в центре посёлка встретил начальника участка Степаныча. Никто на шахте не умел так щёгольски носить серые костюмы, а теперь - бомж бомжом. Спортивные штаны - в пропалинах, на козырьке кепки-бейсболки - масляное пятно, подбородок на плохо остриженного ежа похож.
Спросил "за жизнь", а Степаныч только рукой махнул. Словно крест на прошлом поставил. Впрочем, остальные наши мужики не лучше выглядят. Посади таких рядком на церковную паперть, жалостливые старушки милостыню подавать начнут.
А всё потому, что у народа внутренняя пружина сломалась. Я ещё креплюсь, отвратное настроение табачком да самогоном глушу, но Антонина после каждого артналёта ростом ниже делается. А ещё взяла моду драться во сне. Недавно так укусила меня за спину, что сама проснулась.
- Ты чего, - интересуюсь, - в людоеды решила переквалифицироваться? Или с голодухи на людей кидаешься?
Зато днём дремлет на ходу. Выхожу из летней кухни, куда мы после погрома перебрались, и вижу картинку: сидит моя благоверная возле печки на табурете, в правой руке поварёшка, которой варенье помешивают. И рядом Муха. Деликатно так поварёшку облизывает.
Короче, прицепил я к мотоблоку лафет, бросил туда охапку сухой травы.
- Собирай бебехи, - говорю, - отвезу к тёще в город на постоянное жительство. Иначе, вижу, загнёшься к такой матери.
- А ты? - только и спросила.
- Если и я уеду, то завтра лихие людишки и радиаторы водяного отопления из дома вынесут. Поэтому разговоры в сторону. Хватай, как говорится, мешки, вокзал отходит.
Я думал, городские пальцами станут тыкать в мой шарабан. Но нет, никто даже и взглядом не удостоил. Такое впечатление, будто каждый день по центральному проспекту возят рыдающих тёток и наваленные горой бебехи. Даже прикрикнул на Антонину:
- Не реви, не на кладбище едем!
На обратном пути к посёлку вдруг выросло косматое дерево фугаса, но я даже газ не сбросил. Кто провёл без малого месяц под бомбардировками, тому шальной снаряд - вроде земляной блохи. Почесал место укуса и поехал дальше.
(Продолжение следует).