О Мандельштаме слышали многие. Был такой поэт, написал «Ленинград, я еще не хочу умирать» (как же, сама Пугачева спела!) и еще что-то хулиганское про кремлевского горца, за что и сгинул в сталинских лагерях. Вот, пожалуй, и всё, что может припомнить даже образованный человек. Несправедливо! Поэтому сегодня, в день его рождения, мы хотим рассказать о нем - без восторженных штампов и школьных эпитетов, а как о живом человеке, эмоциональном и талантливом, попавшем в мясорубку своего жестокого времени.

Сумасшедший и невообразимо забавный

Это сейчас, спустя 72 года после его смерти, о человеке такого уровня, как Осип Мандельштам, говорят исключительно с придыханием. А для современников он был значительно проще - «ходячим анекдотом», «чудаком с оттопыренными ушами», «сумасшедшим и невообразимо забавным». Мать Максимилиана Волошина и вовсе окрестила Осипа за его эксцентричность «мамзелью Зизи».

Репутация одаренного, но чудаковатого молодого человека закрепилась за будущим поэтом с самого детства. Он родился 15 января 1891 года в Варшаве, в обедневшей, но веселой еврейской купеческой семье. Отец Осипа много и тяжело трудился, зато мать была весьма экзальтированной особой, одержимой маниакальной страстью к переездам.  И каждый год семья меняла квартиру. Только в Петербурге, куда Мандельштамы переехали в 1897 году, они до революции успели сменить семнадцать адресов! Зато сына, несмотря на финансовые трудности, отдали в лучшую школу того времени - Тенишевское училище. Однако Осипу с трудом удавалось находить общий язык со сверстниками.

- Мандельштам - умный и способный мальчик, но вместе с тем и очень самолюбивый, - писал в своем отзыве о поведении учеников преподаватель закона божьего Дмитрий Гидаспов.

А одноклассники не церемонились и просто обзывали будущего классика Гордой Ламой.

Пирожное - мечта поэта!

Как бы там ни было, в старших классах он уже начал писать стихи под впечатлением от поэзии Бодлера и Верлена, а к 1917 году, поучившись понемногу в Гейдельбергском и Петербургском университетах и в Сорбонне, органично влился в богемную тусовку, подружился с Анной Ахматовой и влюбился в Марину Цветаеву. 

В литературной среде его быстро признали гением - и, как все гениальные люди, он был чуточку не от мира сего, забывчив, рассеян и бестолков в быту.

- Мандельштам обычно вбегал и, не здороваясь, искал «мецената», который бы заплатил за его извозчика, - вспоминал поэт Георгий Иванов. - Потом бросался в кресло, требовал коньяку в свой чай, чтобы согреться, и тут же опрокидывал чашку на ковер или письменный стол. Он вечно мерз, потому что всю зиму ходил в осеннем пальто. Однажды он ехал с Гумилевым на извозчике и вел литературный спор. В процессе Гумилев не заметил, что ядовитые реплики из-под шарфа становились всё реже и короче. И вдруг ему на колени падает совсем бесчувственный Мандельштам - споря, он замерз.

Вечно безденежный, поэт однажды подал заявление в групп-ком писателей с просьбой выдать ему аванс... на собственные похороны. Однако, при всем своем аскетизме, Мандельштам был невероятным сладкоежкой.

- Пирожные были погибелью Осипа Мандельштама, который тратил на них всё, что имел, - писал Владислав Ходасевич. - На пирожные он выменивал хлеб, муку, пшено, масло, табак - весь состав своего пайка, за исключением сахара, сахар он оставлял себе. Не любить его было невозможно, и он этим пользовался с упорством маленького тирана, то и дело заставлявшего друзей расхлебывать его бесчисленные неприятности.

«Я не создан для тюрьмы»

Действительно, неприятностей у Мандельштама было хоть отбавляй, и большинство из них становились следствием его поразительной непосредственности. Например, в 1919 году в Крыму его неожиданно арестовала врангелевская контрразведка. Волошину, который примчался на помощь, стоило немалого труда вызволить своего друга: белые решили, что Мандельштам - опасный преступник и симулирует сумасшествие, после того, как он вызвал надзирателя и совершенно серьезно заявил: «Вы должны меня выпустить, потому что я не создан для тюрьмы».

А уже в тридцатые годы, будучи в ссылке в Воронеже, Мандельштам как-то пришел в возбужденное состояние, написав новое стихотворение. Он кинулся к телефону-автомату, набрал какой-то номер и начал читать стих, затем гневно закричал в трубку: «Нет, слушайте! Мне больше некому читать!». Оказалось, он заставлял слушать… следователя НКВД, к которому был прикреплен.

К сожалению, то, что сходило с рук в хаосе гражданской войны, при Сталине не могло остаться без внимания. Написав в ноябре 1933 года издевательское антисталинское стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны...», Мандельштам фактически подписал себе смертный приговор. Только благодаря тому, что за поэта изо всех сил заступались и Ахматова, и Пастернак, и даже Николай Бухарин, его не расстреляли тут же, а всего лишь отправили в ссылку в городок Чердынь Пермской области, а затем - в Воронеж. Однако поэт не оценил великой милости Сталина и крайне болезненно воспринял такие перемены в своей судьбе. В Чердыни у него началось настоящее помешательство и была попытка суицида - он выбросился из окна, однако отделался переломом руки. Всё могло бы плохо кончиться уже тогда, если бы рядом с Мандельштамом не было любимой женщины, которая последовала за ним в ссылку и поддерживала его как могла.

Нашел жену в «Х.Л.А.М.е»

Осип Мандельштам меньше всего был похож на классического однолюба - однако со своей женой Надеждой он прожил душа в душу много лет, до самой смерти. В ней он нашел не только любимую женщину, а еще и верного товарища по хулиганским выходкам, тюремным скитаниям - такого же, говоря современным языком, безбашенного, как и сам.

Осип познакомился с Надеждой в киевском кафе.

С молодой художницей Надей Хазиной уже известный в то время поэт Мандельштам познакомился в 1919 году в киевском кафе «Х.Л.А.М», где собиралась украинская богема того времени. Ему было 29 лет, ей - 20. Тоненькая, глазастая, с короткой стрижкой, она держала себя в духе революционного времени - дерзко и безоглядно. Ей приглянулся Осип, и она смело отправилась к нему в гостиничный номер.  - Кто бы мог подумать, - писала Надежда Яковлевна впоследствии, - что на всю жизнь мы окажемся вместе?

- Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно, - писала Анна Ахматова. - Когда ей резали аппендикс в Киеве, он не выходил из больницы и всё время жил в каморке у больничного швейцара. Он не отпускал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов в каждом слове в стихах. Я ничего подобного в своей жизни не видела.

«Где ты, Ося?»

Надя была вместе с мужем до последнего - и в Чердыни, и в Воронеже, и когда ему разрешили вернуться в Москву. Но последнее послабление оказалось только затишьем перед бурей - меньше чем через год после возвращения, в 1938 году, его снова арестовали «за контрреволюционную деятельность». А 27 декабря один из самых выдающихся русских поэтов ХХ века умер от тифа в бараке пересыльного лагеря под Владивостоком. Местонахождение его могилы не установлено до сих пор, ведь зеков хоронили в общих ямах. Перед смертью он так и не получил последнее письмо от жены, которое было найдено гораздо позже:

«Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память... Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка - тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, слепой поводырь. Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному - одной. Нас ли - неразлучных - эта участь? Не знаю, жив ли ты... Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня. Знаешь ли, как люблю. Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Ты всегда со мной, и я - дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, - я плачу, я плачу, я плачу. Это я - Надя. Где ты?».

***

Только детские книги читать,  
Только детские думы лелеять.      
Всё большое далеко развеять,      
Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,      
Ничего от нее не приемлю,      
Но люблю мою бедную землю,      
Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду      
На простой деревянной качели,      
И высокие темные ели      
Вспоминаю в туманном бреду.

1908 г.

***

Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.      
«Господи!» - сказал я по ошибке,      
Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,      
Вылетело из моей груди!      
Впереди густой туман клубится,      
И пустая клетка позади...

Апрель 1912 г.

***

Мы с тобой на кухне посидим,    
Сладко пахнет белый керосин;

Острый нож да хлеба каравай...      
Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери     
Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,      
Где бы нас никто не отыскал.

Январь 1931 г.