Поездка в сельскую глубинку получилась не из приятных. Занудный  дождь скрадывал оставленные снарядами колдобины и облепливал листьями придорожных тополей лобовое стекло нашего автомобиля. Эти, похожие на обрывки порыжевших от длительного хранения солдатских треугольников, листья закрыли и боковой обзор, где таились заросшие сорняками хлебные нивы.

А на обочинах - вселенская скорбь

Сиротеют под дождём брошенные огороды...

- Такое впечатление, - зябко поёжился на пассажирском сиденье Козырев, - будто бы я вернулся в осень сорок первого года. Всего одну вспашку пропустили, а трава попёрла коровкам на радость...

- По-моему, скотина и война - вещи малосовместимые.

- Не скажите. Если бы не Майка, мы бы лихую годину не пережили... Отличная была коровка, её мой родитель вон на том поле подобрал... Тогда многие из наших хуторян скотиной обзавелись. Гнали стадо в эвакуацию, вроде как из-под самого Запорожья. Но на подходе к Кальмиусу дорогу отсекли немецкие танки. Пастухи разбежались, а стадо бросили.

- Майку, - продолжает Николай Михайлович, - спустя год конфисковали по приказу гитлеровского коменданта. Но на третий день она оказалась в сарае одного из наших... Он вроде помощника старосты был, выслуживался перед немцами. Только прихвостень недолго в молоке купался. Осенью сорока третьего, когда оккупантов из хутора выбили, к нам во двор красноармеец забежал: «Мамаша, - говорит моей бабушке, - кружку молока не можете вскипятить для комбата? Ангина у него». «И рада бы помочь, - отвечает бабушка, - да коровёнку нашу лихой человек увёл». «Где живёт?», - спросил солдатик. Ушёл, а спустя полчаса вернулся с Майкой на поводу. Похлеще картины «Возвращение блудного сына» получилось. Бабушка от счастья белугой ревёт, мы, мелкотня, ей подвываем, а у Майки из глаз слёзы в два ручья катятся.

Но худа без добра, а счастья без печали не бывает. Под вечер того же дня хуторянская детвора нашла возле подбитого немецкого панцерника что-то вроде дудочки. Николай на правах старшего попытался определить предназначение находки, а она возьми и взорвись. Нескольких пальцев на правой руке, как и не бывало, вместо правого глаза - кровавый пузырь.

Жизнь бьёт ключом, и всё - ниже пояса

- То был первый серьёзный удар ниже пояса от судьбы-злодейки, - вспоминает Козырев. - Считался вольным казаком, а стал одноглазым инвалидом. Впрочем, не я один. Знаете, сколько таких в центральной больнице города Сталино (ранее Донецка так звался) лежало? Целый корпус. Ослепшие, безрукие, безногие. В основном - хлопцы, да пара школярок, которые на свою беду в компанию самоподрывников затесались. А сколько сегодня таких «дудочек» по полям разбросано, сколько растяжек расставлено...

- Село Новогригорьевка Тельмановского района… Именем девчушки, правда, не поинтересовался.

- Что, тоже подорвалась?

- Не успела, к счастью. «Выцыганил» я у неё снарядик тридцатого калибра, который малышка вместо куклы в тряпицу запеленала. Идёт по улице и баюкает...

- Откуда же ей знать, что времена бесплатного лечения давно миновали.

Я сколько раз на больничную койку попадал, но никто с меня и копейки не взял. А сейчас за рядовую клизму берут, как за шунтирование миокарды.

- Хвори одолевали?

- Всяко было. Кабаны, лисы и гадюки не кусали, врать не буду. Больше по крупному специализировался. Когда после школы окончил сельхозтехникум, меня, инвалида, пригласили на сидячую должность в контору колхоза имени Ленина. Но я отказался. Хотелось находиться ближе к делу и вольному воздуху. Поставили учётчиком тракторной бригады, потом назначили бригадиром. Худо или на совесть работал, пусть об этом тогдашний председатель колхоза Николай Ильич Михайлов вам скажет. Он первый меня поздравил с орденом Трудового Красного знамени. А пару годов спустя моя жена Лида тоже получила орден за высокие надои... Только её орден до сих пор где-то под завалом лежит. Как приедем, попытаюсь найти.

- Вы обмолвились, что больше по крупным неприятностям специализировались. Конкретно каким?

- Правой ноги прямо в борозде лишился. Еле успели довезти до больницы.

Поиск ордена отложен до весны

Самую жуткую трагедию инвалиду войны и труда пришлось пережить уже в наши дни. А разыгралась она в его собственном доме, который волей всё той же капризной дамочки-фортуны оказался у самой линии фронта.

Чтобы попасть за изрешеченные осколками ворота, пришлось подробно изложить цель визита служивому блокпоста при въезде в хутор. Вахту на нём несли двое: назвавшийся Лёхой молодой человек и псина с изрядной долей крови породистой овчарки. Стражи оказались на редкость миролюбивыми, а Лёха, доложив по рации начальству о нашем приезде, даже успел сообщить о великом нашествии грызунов на полузаброшенный мирными жителями хутор.

Война оставила без крыш и окон сельские хаты.

- А что, - поинтересовался Козырев, - покинутые хозяевами кошки... Где-то и моя с котятами обретается... перестали охотиться на мышей?

- Как и собаки, они предпочитают охотиться возле нашего котла, - рассмеялся служивый и тут же поднёс к уху рацию. - Старшой дал «добро» и выслал провожатого, - сообщил он нам. - Счастливого пути.

Провожатый, рослый парень с не успевшим огрубеть от окопной жизни лицом, проводил нас до самой калитки.

Дорога от блокпоста до изрешеченных ворот заняла считанные минуты. Однако даже столь малый отрезок времени успел состарить бывшего бригадира тракторной на десяток лет. А когда мы оказались в спальне, куда через огромную дыру и разбитое окно влетали капли занудного дождя хозяин, как мне показалось, стал ниже ростом.

- Вот в этом углу было моё лежбище, - отёкшим голосом объяснил Козырев, - а напротив - кровать моей хозяйки. Проснулся от дичайшего грохота. В кромешной тьме, электролинию перебило неделей раньше, никак не могу найти протез. Зову Лиду, но она молчит. Ползу в её угол и уже знаю, что случилось худшее из того, что было и будет в моей жизни.

«Снаряд пробил стену и разорвался на кровати жены», - говорит Николай КОЗЫРЕВ.

Похоронили хозяйку разрушенной усадьбы за тридцать километров от линии фронта на четвёртые сутки. Из-за обстрела нельзя было выйти из дома, а местное кладбище по периметру утыкано табличками «Мины».

Три дня и три ночи провёл рядом с телом убитой снарядом жены. Лишь изредка подходил к опрокинутому взрывом холодильнику, чтобы покормить остатками еды кошку, которая вывела котят прямо в платяном шкафу.

Но к нашему приезду кошка с выводком исчезла. Наверное, перебралась поближе к солдатскому котлу или ушла на другой конец хутора, где сквозь морось виднелись пытающиеся дотянуться до низкого неба печные дымы.

Заросли даже ведущие к туалетам тропинки.

Изрядно продрогнув, намекаю Николаю Михайловичу, что пора покинуть пристанище сквозняков и мышей.

- Вы правы, - ответил он. - В культю вроде бы кто ледяные сосульки втыкает... Конечно, негоже бросать орден на съедение сырости, но другого решения не вижу. Даст Бог, доживу до весны, основательно займусь раскопками.

Уходим, подобрав пяток блестящих от дождя каштанов. Козырев по выработанной десятилетиями привычке запирает за собой калитку. В уголках зрячего глаза поблескивает влага. Наверное, всё-таки нелегко быть вечным пасынком судьбы, которая непонятно за какие грехи озлобилась против лелеявшего хлебную ниву человека. Но такова уж воля небес, а простому смертному не остаётся ничего другого, как принимать удары. Особенно те, которые наносятся ниже пояса.